За рубежом - Страница 46

– Пхе!

– Прошу вас, объясните вашу мысль!

– Очень просто. Ни один француз, ложась на ночь спать, не может сказать себе с уверенностью, что завтра утром он не будет в числе прочих расстрелян!

– Что ж! по-моему, это спасительный страх – и ничего больше!

– Oh! pardon…

– Послушайте, мой друг! Вы, французы, народ легкомысленный. Надо же вашему начальству хоть какое-нибудь средство иметь, чтоб нейтрализовать это легкомыслие!

– В существе, я, разумеется, с вами согласен, но…

– Без "но", ЛабулИ! и будем говорить по душе. Вы жалуетесь, что вас каждочасно могут в числе прочих расстрелять. Прекрасно. Но допустим даже, что ваши опасения сбудутся, все-таки вы должны согласиться, что это расстреляние произойдет не иначе, как с разрешения Мак-Магона. А нуте, скажите-ка по совести: ужели Мак-Магон решится на такую крайнюю меру, если вы сами не заслужите ее вашим неблагонадежным поведением?

ЛабулИ, вместо ответа, поник головой.

– Вы не отвечаете? очень рад! Будемте продолжать. Я рассуждаю так: Мак-Магон – бесспорно добрый человек, но ведь он не ангел! Каждый божий день, чуть не каждый час, во всех газетах ему дают косвенным образом понять, что он дурак!!! – разве это естественно? Нет, как хотите, а когда-нибудь он рассердится, и тогда…

– И прекрасно сделает!

– Очень рад, что вы пришли к таковому здравому заключению. Но слушайте, что будет дальше. У нас, в России, если вы лично ничего не сделали, то вам говорят: живи припеваючи! у вас же, во Франции, за то же самое вы неожиданно, в числе прочих, попадаете на каторгу! Понимаете ли вы теперь, как глубоко различны понятия, выражаемые этими двумя словами, и в какой степени наше отечество ушло вперед… Ах, ЛабулИ, ЛабулИ!

Я высказал это довольно строго, но, чтоб не смутить моего собеседника окончательно, сейчас же смягчил свой приговор, сказав:

– А не выпить ли нам еще бутылочку? на мой счет… а?

– С удовольствием! – поспешил согласиться он и, взяв со стола опорожненную бутылку, посмотрел через нее на свет и сказал: – Пусто!

Принесли другую бутылку. ЛабулИ налил стакан и сейчас же выпил.

– Скажите, ЛабулИ, ведь вы клерикал? – начал я.

– То есть, как вам сказать…

Он что-то пробормотал, потом покраснел и начал смотреть в окошко. Ужасно эти буржуа не любят, когда их в упор называют клерикалами.

– Впрочем, я думаю, что вы больше по части служителей алтаря прохаживаетесь? их преимущественно протежируете? – продолжал я допрос.

– То есть, как вам сказать! Конечно, служители алтаря… Алтаря! mais, j'espere que c'est assez crane?

– А бога… любите?

ЛабулИ вновь поник головой.

– И бога надобно любить, ЛабулИ! служителей алтаря надо любить ради управы благочиния, а бога – для него самого!

Но он угрюмо молчал.

– Бог – он царь небесный! так-то, ЛабулИ!

Но он и на это не отвечал. Однако я видел, что в душе он уже раскаивается, а потому, дабы не отягощать его дальнейшим испытанием на эту тему, хлопнул его по колену и воскликнул:

– А вот я и еще одну проруху за вами заметил. Давеча, как мы в вагоне ехали, все вы, французы, об конституции поминали… А по-моему, это пустое дело.

– Saperlotte!

– Знаю я, что вам, французам, трудно без конституции обойтись! Уж коли бог послал крест, так надо его с терпением нести… ну, и несите, бог с вами! А все-таки язычок-то попридержать не худо!

– Да, но согласитесь, что трудно избежать в разговоре слова "конституция", если речь идет именно о том, что оно выражает? А у нас с семьсот восемьдесят девятого года…

– Знаю и это. Но у нас мы говорим так: иллюзии – и кончен бал. Скажите, ЛабулИ, которое из этих двух слов, по вашему мнению, выражает более широкое понятие?

Это открытие так поразило ЛабулИ, что он даже схватился за бока от восторга.

– Иллюзии… ха-ха! – захлебывался он, – и притом в особенности ежели… illusions perdues… xa-xa!

– Вот то-то и есть. Вы об нас, русских, думаете: северные медведи! а у нас между тем терминология…

– Но знаете ли вы, что это изумительно! то есть изумительно верно и хорошо!

– А я об чем же говорю! Я говорю: нужда заставит и калачи есть…

– Это еще что такое?

– Очень просто. При обыкновенных условиях жизни, когда человек всем доволен, он удовлетворяется и мякинным хлебом; но когда его пристигнет нужда, то он становится изобретательным и в награду за эту изобретательность получает возможность есть калачи.

– Продолжайте, прошу вас. Я весь внимание.

– Итак, продолжаю. Очень часто мы, русские, позволяем себе говорить… ну, самые, так сказать, непозволительные вещи! Такие вещи, что ни в каком благоустроенном государстве стерпеть невозможно. Ну, разумеется, подлавливают нас, подстерегают – и никак ни изловить, ни подстеречь не могут! А отчего? – оттого, господин сенатор, что нужда заставила нас калачи есть!

– Изумительно!

– А вы, французы, – зудите. Заладите одно, да и твердите на всех перекрестках. Разве это приятно? Возьмем хоть бы Мак-Магона, – разве ему приятно, что вы ему через час по ложке конституцией в нос тычете? Ангел – и тот сбесится!

– Что правда, то правда!

– Так вот что, ЛабулИ. Обещайте вы мне, что впредь об конституции – ни гугу! Пускай Гамбетта Подхалимову насчет конституции открывается, а мы с вами – шабаш!

– Прекрасно… чудесно! я совершенно… Русский! вы… очаровали меня!

– Нет, ЛабулИ, вы не виляйте, а говорите прямо: обещаете или нет?

– Отлично! очаровательно! Vive Henri Cinq!.. c'est Гa! Но ведь он… смоковница-то… сказывала мне намеднись m-lle Краузетт…

По-видимому, ЛабулИ намеревался излиться передо мной в жалобах по поводу Шамбора, в смысле смоковницы, но шампанское уже сделало свое дело: собеседник мой окончательно размяк. Он опять взял опорожненную бутылку и посмотрел на свет, но уже не смог сказать: пусто! а как сноп грохнулся в кресло и моментально заснул. Увидевши это, я пошевелил мозгами, и в уме моем столь же моментально созрела идея: уйду-ка я за добрЮ-ума из отеля, и ежели меня остановят, то скажу, что по счету сполна заплатит ЛабулИ.